Трудно только первые двадцать лет
Автор: Владимир Шумилов Дата: 20.03.2018 11:09
Из архивов семьи Шумиловых
В.М. Шумилов
ТРУДНО ТОЛЬКО
ПЕРВЫЕ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ
(Беллетризованная автобиография
на основе воспоминаний, дневников и писем)
1954-1975
На основе обобщения детских и юношеских дневников, писем и воспоминаний 20-летний автор делится историей пока короткой жизни, впечатлениями, чувствами и размышлениями. Получился «почти-роман» о мироощущении мальчика, становлении его внутреннего мира, превращениях и трансформациях души, о начинающейся судьбе молодого человека. Автор с 14 лет вёл короткие дневниковые записи, сочинял первые неумелые стихи, которые вплетены в текст издания. Переезды, пребывание в Перми, дом бабушки, строительство нового города на Байкале, смерть отца, мама, школьные годы, наконец – служба в армии и тяжёлые воинские будни; поступление в МГИМО – вот те события, которые постепенно складываются в общую картину на фоне переживаемого страной времени. Самостоятельный выбор своего пути и неуклонное движение к цели – отличительная черта «литературного героя». Может показаться, что перед нами лишь частные факты конкретного человека, достойные только семейного архива и не имеющие общественного значения. В каком-то смысле так оно и есть: книга-архив посвящена детям, внукам, потомкам. Но, с другой стороны, в ней отражены закономерности эволюции личности, внутренняя работа интеллекта и сердца, переплетения отношений и интересов, а переживаемая эпоха раскрывается в деталях и «мазках», которые помогают понять то время в целом. И в таком ракурсе представляемые «записи» могут быть интересны не только любителям автобиографической беллетристики, а всем, философски относящимся к жизни людям, настроенным на размышления и обобщения.
Первоначальный текст собрания дневниковых записей, документов и материалов был отпечатан самим автором на пишущей машинке и переплетён в самодельную книжку в 1980 году. Настоящее издание – это отредактированная в 2016 году версия, в которой по максимуму передан стиль, свойственный автору в разные годы повествования.
Издано в авторской редакции.
СОДЕРЖАНИЕ
1. Сибирь - Урал
2. История жизни отца и мамы
3. Школьные годы на Байкале
4. «Итак, живу на станции Зима»
5. Армия: в учебном полку
6. Монголия: пустыня Гоби
7. Зима – Москва: год – 1975-й
ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА
14-летний подросток завёл дневник – этим не удивить: почти каждый развитый ребенок из хорошей семьи когда-то начинает что-то записывать. Правда, скоро и бросает. В нашем случае не бросил. И к 20-ти годам накопил солидный архив записей, стишков, писем, стиль и содержание которых становится всё разнообразнее и глубже. Пробелы в дневниках заполняются воспоминаниями, пересказом документов – получилось нечто вроде «саги», неброской, внешне простоватой, от первого лица. Можно назвать это «воспоминаниями молодого человека», что само по себе оксюморон. Однако, следуя авторской логике, погружаясь в слова и «картинки», в неброские факты и присущие взрослению размышления, начинаешь понемногу связывать отдельные кусочки биографической мозаики в путеводную линию. Не то она ведёт автора, не то он сам отстраивает её, делая «зигзаги», преодолевая семейные несчастья и юношеские проблемы. А при необходимости идя напролом. Вышел поучительный «почти-роман», или сценарий некоего сериала. И перед нами «только первые двадцать лет» – с 1954 по 1975 год…
Автор раскрывает семейный архив, обращается к детям и внукам, рассказывая о себе, своём детстве, о родителях и прародителях. Как «переваривает» детская психика природные стихии и житейские обстоятельства, как приобретают и теряют друзей. Дом бабушки в Перми, обычные школьные будни на Байкале, где идет грандиозная стройка, смерть отца, переезд на станцию Зима, служба в армии. Мы видим становление внутреннего мира, характерные душевные терзания юноши, выбирающего судьбу. В шестом классе несовершеннолетний Володя, узнав о необычном вузе – МГИМО, решил поступить в него. И в конечном итоге ему это удаётся.
Думается, что предлагаемая «беллетризованная автобиография» может представить интерес для читателя стороннего, потому что обобщенно отражает эволюцию личности на фоне времени – важного исторического этапа в развитии страны. С одной стороны, читатель как бы заглядывает в «личную кухню», а с другой, – получает возможность философски понаблюдать за перипетиями жизни одного человека, связанного множеством ниточек с огромным количеством других.
Книга издана в авторской редакции, с сохранением стиля, расположения текста и прочих особенностей изложения.
1. СИБИРЬ – УРАЛ
Достоевский говорил: «…Не только с служебной, но даже со многих точек зрения в Сибири можно блаженствовать» . Тёмно-синяя страна, загадочная, чистая и притягательная. Она раскроется – если ты расположен к ней; воздаст – если неприспособлен. В 50-е годы ХХ века туда ехали на ударные стройки. За красотой и деньгами, за романтикой и судьбой. Корчевали леса, ломая тишину тракторами, а Сибирь корчевала характеры и привычный уклад.
На берегу реки Уда, у подножья Восточных Саян, в 500 километров к северо-западу от Байкала, есть маленький безвестный, возрастом в триста лет, городишко, бывший острог, в котором я и родился. И сам я того города не видел больше никогда.
Мама – Надежда Александровна, урожденная пермячка, – оказалась в Нижнеудинском районе по распределению после метеорологического училища – на метеостанции в глухомани. Отец – коренной сибиряк, родом из Листвянки. И все корни по отцу – в Листвянке. Дед – Владимир Иванович – был расстрелян в 1938 году как японский шпион; семья с тремя детьми - Михаилом, Верой и Людмилой – осталась без кормильца. Есть фотографии, на которых Михаил где-то у зимовья в тайге, – значит, хорошо знал окрестности; будучи молодым, или юным, передвигался по близлежащим селам, рудникам, городкам. Вот и встретился с мамой.
Вскоре после моего рождения отца призвали на три года в армию, и до 6-летнего возраста я рос в Перми, в Верхней Курье, сначала без него, потом – все вместе. В 1959 году родился брат Юра. Годы на Каме отложились как самые безоблачные. Будучи обращённым в себя, замкнутым, малообщительным, диковатым по отношению к посторонним, именно в этот период я оттачивал – тихо, как будто из-под укрытия – обострённый взгляд на внешнее окружение, неосознанно улавливал связи в отношениях и событиях. Что-то заставляло меня держать дистанцию со всеми взрослыми, даже с мамой и бабушкой, которых я всегда называл на «Вы». Впечатлительный и вдумчивый – так отзывались обо мне с детства. Впечатлительность тыкала меня носом в неприятные или ранящие факты, а вдумчивость – защищала от них психологической защитой.
Из своего окружения, где без конца умирали, тонули, убивали, по общению с живой и временами буйной природой я вынес ощущение зыбкости бытия, непрогнозируемости будущего, в котором внезапный случай прерывает всё… Вот бегает по двору курица, а через минуту ей «чик» топориком голову – и вскоре она в супе. Работает себе человек – раз, и его затянуло под транспортёрную ленту. Поплыл на середину реки – и не вернулся. «Человек, рожденный женщиною, краткодневен и пресыщен печалями» , – сказано в Библии; как красиво сказано. Понимание кратковременности бытия требовало компенсации в форме фантазии, тяги к масштабу, к космосу, к вечности. Так формировались менталитет и внутренний мир, охватывавшие и миг, и вечность. Ощущение изначальной трагичности жизни я пронёс через годы, несмотря на иронию и шутливость, проявившиеся со временем в разговорах, контактах и размышлениях.
С трёх лет просыпается ум и память, четыре с половиной года, пять, шесть лет… Светловолосый пухлый мальчуган, бедно, как все дети в те годы, одетый в вельветовую курточку, перешитую из чего-то, в шортах на лямках крест-накрест. Мои ли это воспоминания – мимолётные, неустойчивые; слышал ли от кого? Помню детский сад за лесозаводом, первого товарища Юру Финка, затемнённое опустевшее фойе, где под надзором заступившей на дежурство старожихи я сидел, уткнув голову в колени, молча и устало дожидаясь маму. Помню наш дом на берегу Камы, я и сейчас могу показать его: он стал ниже, осел, потемнел лицом. Вот отец по протоптанной дорожке направляется к стоящему напротив сараю – высокий, с большим крупным лбом, улыбается. Брат, с ним плохо, он лежит в детской кроватке и не шевелится, а мама бегает звонить и суёт лекарства.
Ещё одна страничка памяти – образ бабушки и ее бревенчатый дом на 4-й линии; «баба Маничка» – мы звали её. Бабушка занята огородом, выдёргивает ботву, срезает огурцы, поливает из лейки. Двор усыпан помётом. Тут же – бочки, наполненные водой для полива; кусты ягод; картофельные грядки; скошенная возрастом деревянная уборная, где кишели опарыши; в курятнике на сене громко кудахчут куры, из которых лезут свежие яйца… Целая вселенная.
Угол дома облеплен огромным – с меня высотой – муравейником; муравьи попадаются во всех комнатах. Семья бабушки занимала второй этаж – несколько маленьких комнатушек с разных сторон большой русской печи и кухни; чулан, привлекавший таинственностью, пыльный чердак с разной всячиной; вниз, или вверх, вела широкая лестница, в стенах которой зияли дыры для света. По ночам по линиям Верхней Курьи ходили сторожа и отпугивали садовых воров звуками деревянной колотушки. Неродной дед – деда Костя, – укладываясь спать, отстёгивал протез и оголял интересный и ужасный обрубок ноги. Под утро дед отправлялся на рыбалку и к обеду приносил несколько лещей. Как-то взял и меня с собой на лодку, но постоянно ругал за бестолковость – и больше я с ним на рыбалку не плавал.
Нигде не было такого единения с природой: мягкий, прогретый солнцем песок под босыми ногами, сосновые кроны над головой… Кама – пахнущая рыбой и мазутом; у берега большой квадрат дощатого плота с отверстием посередине; женщины по старинке полоскали в нём бельё; в наводнения река поднималась до высоты первой линии; на противоположный берег беспрестанно отправлялись белобортные теплоходы-трамвайчики, а там – Мотовилиха, как граница мирозданья, и странный памятник на вершине .
Однажды нас с бабушкой застал в лесу невиданный ливень, – первое в мою историю жестокое столкновение с неуправляемой стихией. Мы собирали грибы, натыкаясь на ржавые снаряды, прилетевшие когда-то с соседнего танкового стрельбища, заблудились, и вдруг в одно мгновенье день превратился в ночь, море низвергнулось, захлестал град, с громами и молниями. Туберкулёзные мехи накачивали ветер, порывы которого ломали верхушки деревьев. Отсиживаясь под кроной могучей сосны, промокшие до нитки, мы вслушивались в рёв урагана. Я почти настроился на его волну, уловил законы музыкальной вакханалии; ещё немного – и я бы мог разговаривать с ним, уговорить. Если раньше он не свернёт мне башку. Но нет, не свернул.
Прошлое пронизывает меня насквозь; я – квинтэссенция своего прошлого, его ходячий сгусток. В свои двадцать лет я понимаю, что спешу жить – всегда тороплюсь, боюсь опоздать, не успеть, гляжу только вперёд, …а вижу впереди хвост прошлого. Происходящее сейчас лишь касается сознания, я не придаю ему значения, думая, что настоящая жизнь будет там…, потом. Но выясняется, что по прошествии значительного времени, настоящее оседает, уплотняется, становится прошлым, которое можно вдумчиво осязать, перебирая мыслями и руками. А когда же жить..? И что значит – жить? Для чего – жить?
В 1961 году, под осень и зиму, мы вчетвером – родители с двумя маленькими детьми – приехали на Байкал. Отца тянуло в родные места. «В привычном счастье есть однообразье, дай людям солнце – захотят на полюс» .
Сибирь в те годы осваивалась активно. Строили электростанции, алюминиевые заводы, металлургические комбинаты. На юго-западе Байкала, почти на берегу, развернулось строительство Байкальского целлюлозного завода и города Байкальска. Работы велись на огромной площади: надо было рубить леса, расчищать место для нескольких цехов, вести подъездные пути. Вокруг завода в центральной печати началась дискуссия: выступали против промышленных предприятий в зоне Байкала и за.
Недавно «Литературная газета» писала: «Отмечается неблагоприятное влияние сброса сточных вод на качество воды озера». В районе сброса (17-25 кв. км) «идёт деструкция экологических систем». Читатели указывают на новые опасности: неорганизованный приток туристов, стихийное развитие маломерного флота, проектирование нового свинцово-цинкового завода на севере Байкала и т.д.
Тайга, горы, новый город – многих это притягивало. Плюс работа и, главное, возможность быстро получить квартиру: первостроителей сразу же обеспечивали жильём в новых кварталах, которые еще надо было возвести. А пока все мы жили в нескольких больших армейских палатках, облепивших проплешины и вырубки непосредственно у строящегося завода. Запах земли от пней вверх корнями, с которыми не справилась техника, стоял крепкий. Как и дух в палатках – от потных тел и грязных портянок. Пьяный холостяцкий нарный быт.
Для семейных каждая пара нар прикрывалась фанерной изгородью; если с детьми, то выделялось пространство побольше. Наша «комнатушка» была угловой. От чада низенькой буржуйки, налипшего на необструганные доски палаточного скелета и матерчатые стены, в ней всегда отдавало стылым костром. Столом служила пирамида из чемодана и ящиков, прикрытая газетой; на столе – стаканы с чайной гущей на дне, жирные тарелки. Воду привозили раз в день машиной-водовозкой. Моя обязанность была караулить машину вместе со скопившеюся очередью в основном из женщин и детей и носить в «дом» воду 3-литровыми бидончиками. Отец работал ремонтником в строительно-монтажном управлении неподалёку, прибегал к обеду, ел сам и кормил меня холодным супом, в котором плавали кусочки сала; я куражился, вредничал, давился… Пообедав, он снова уходил на работу, долго оборачиваясь. Махал рукой, улыбался…
Стояла осень 1961 года. Солнце едва грело, задёрнутое туманной хмарью. Где-то за лесом прогревали трактор. Я выбрался погулять и при первом же обследовании обнаружил в сумрачной мшистой низине заросли брусники – бледно-лиловой, перезревшей, с раскисшими, но приятными кисло-сладкими ягодами. Кинулся собирать, увлёкся, а когда выпрямился, …застыл в удивлении: в нескольких шагах стояла маленькая девочка моих лет – сибирская Венера, хрупкая, с восковыми кустиками брусники в росистых пальчиках. Я запомнил её на всю жизнь – такой прекрасной она мне показалась. Поговорив, мы разошлись. Странно, что после этого я нигде её больше не видел, не встретил.
Прошла зима. Второй зимы в палатке нам было бы не вынести. В это время на улице Байкальской уже отстроили одноэтажные бараки, внутри которых по обе стороны длинного коридора, за рядами дверей, располагались комнаты. Началась борьба за них, но нам места в бараке не досталось. Кончилось тем, что после ругани у начальства мама с отцом самовольно заняли одну из комнат. Мы с братом оставались на полу, а какие-то дяди то заносили, то выносили наши нехитрые пожитки. Видимо, скандал достиг местного верха, и было принято решение больше не трогать нас.
А мы, детишки, на нижнем этаже всего этого, будучи вне мира проблем и забот наших родителей, пребывали в собственной скорлупе: выстраивали отношения между собой, осваивали окружающее пространство, находили свои проблемы и радости. Часами возились компанией на нагретом мелководье – искали под камнями икру, охотились на «шириков» с помощью самодельных мини-гарпунов из вилок. Пойманных рыбок нанизывали на проволоку и горделиво тащили домой; не помню, чтобы мы их ели. В устьях речушек водились мелкие «гальяны», которых цепляли удочкой или даже сачком. Прошло двадцать с лишним лет, и когда я снова побывал на Байкале, ни икры, ни «шириков» уже больше не было.
Город разрастался быстро, несмотря на трудности снабжения: повсюду появлялись небольшие деревянные домики, дощатые бараки. Мама работала в дирекции будущего завода, которая помещалась на той же улице, что и наш барак. Улица была прямой, упиралась в Байкал, открывая жителям радостный сине-голубой квадрат. По вечерам, когда мама задерживалась на работе, я в беспокойстве выскакивал на крыльцо барака смотреть: не идёт ли… Байкал играл фиолетовой хлябью и белыми бурунами. Неподалёку стоял барак, в котором открыли школу. К 1 сентября, как положено, мне купили серую форму и ранец. Чуть далее – детский сад, куда водили трёхлетнего Юру. И всё бы хорошо…
Отец любил свою работу, гордился, что участвует в строительстве завода и нового города. Вообще любил работать своими руками. Вся наша мебель была создана им. В отпуске он принялся за изготовление оттоманки. В сарайчике всегда пахло стружкой, грудой лежали заготовленные пружины. Время от времени за ним приходили с работы, просили помочь, из отпуска он вышел на день раньше.
- Куда ты? – спрашивала мама. – У тебя же ещё день. Я вот стирать собираюсь: лучше бы ты воды наносил.
- Боюсь, Надюша, ребята не справятся. Приду – всё сделаю. – Он улыбнулся и ушёл. Он всегда улыбался.
13 февраля 1962 года произошло несчастье: какие-то люди сообщили, что с отцом беда. Почти в полдень на трассе заглох один из тракторов, перевозивших грунт на прицепных тележках, вызвали ремонтников. Отец с напарником занимались устранением поломки, а в это время другой трактор, поддав газа, попытался обогнуть их, но не рассчитал траекторию движения и своей тележкой прижал отца к гусеницам стоявшего трактора. За рулём находился 20-летний парень, Барсуков по фамилии, которого потом приговорили к году исправительных работ по месту жительства. Отец получил переломы тазовых костей, разрыв уретры – и начались операции в Слюдянке, в Иркутске, в Москве. 19 апреля 1963 года в 28 лет он скончался. Я был тогда слишком мал, чтобы понять, сколь страшна для нас весть о случившемся. Со смертью отца мы оставались совершенно одни в чужом для нас краю.
Пока шли операции, мама моталась по больницам, а мы с братом часто оставались вдвоём, и все заботы по уходу за ним лежали на мне: покормить, уложить, разобраться с капризами, иногда отшлёпать. В мои обязанности входило также: мыть посуду, подметать в доме, носить дрова из сарайчика, караулить водовозку и наполнять бак для воды. Я видел: маме было ещё трудней.
Юра обожал машины. Сидя у окна, ждал, когда проедет какая-нибудь. Как всё-таки рано может проявиться будущее призвание! В школе Юру нельзя было оторвать от мопедов. Позднее, когда вырос, он поступил на автомобилестроительный факультет Политехнического института в Иркутске. А ещё выручали молоток с гвоздями: любимой игрой брата было забивание гвоздей в специальный для этого принесённый чурбачок. Оказалось, что Юра, как и отец, вырастет мастером на все руки.
Это тоже давно стало прошлым. Но как бы не складывались обстоятельства в последующем, я всё чаще и чаще в самые разные моменты вспоминаю отца. Только теперь я понимаю, что мне не хватает его, что отсутствие отца – это трагедия. Наверное, эта история многое предопределила в изначальном восприятии жизни мною; только отозвалась она позднее, и всё глубиннее будет отзываться дальше.
2. ИСТОРИЯ ЖИЗНИ ОТЦА И МАМЫ
Проследить род Шумиловых из Листвянки удалось только до третьего колена. Дед отца – Иван Потапович – имел девятерых детей (четверо дочерей и пятеро сыновей); кто не умер и не уехал в Иркутск, или ещё куда, тоже пребывали в Листвянке, либо в окрестностях. Сам Иван Потапович умер, примерно, в 1953 году; был похоронен недалеко – в селе Тальцы, которое потом ушло под воду Ангарского водохранилища. Никаких других сведений нет.
В июне 1903 года у него родился сын Владимир – в деревне Большая Разводна Иркутского района. Владимир Иванович числится в документах как «грамотный, из кулаков», «работал плотником на судостроительной верфи имени Ярославского в посёлке Лиственичное Слюдянского района». В двадцать два года его обвинили в конокрадстве, но оправдали. Было ли что на самом деле? Но, видимо, характер был неудобный, шумный – не зря же Шумилов… Любил права отстаивать, мог психануть по-сибирски, вылезти, когда надо бы прижаться. В мае 1938 года его арестовало НКВД – обвинили в контрреволюционной пропаганде, через десять дней приговорили к расстрелу, а 1 июня – расстреляли. В 1959 году посмертно реабилитировали.
Владимир Иванович женился на Лидии Александровне, в девичестве – Грачковой, 1908 года рождения. У них родились, с разницей в три года, Вера, Михаил и Людмила. Как сложились последующие годы «бабушки Лиды» – можно только догадываться. Скорее всего, после расстрела мужа она уехала с детьми в Иркутск, потому что я виделся там с ней, будучи ребёнком. В Иркутске проживал её брат Иннокентий Грачковский – «дядя Кеша» (фамилию по случайности из Грачкова переделали в Грачковского). Умерла она в 1970 году.
Михаил окончил всего 5 классов школы – не знаю, что тому причиной. Возможно, надо было работать, чтобы выжить. Похоже, что по случаю промышлял со старшими родственниками в тайге охотой и кедровыми орехами. Не исключено, что во время таких походов он и познакомился с мамой на одном из рудников Нижнеудинского района – в селе Нерой. В сентябре 1954 года они зарегистрировали брак в Неройском сельсовете, а 5 октября я уже и родился.
В феврале 1955 года отца призвали в армию; с февраля по ноябрь он – курсант танкового учебного подразделения в Киеве или под Киевом; потом служил еще в двух частях – наводчиком орудия танка и командиром отделения. На время его службы мама со мной вернулась в Пермь, туда же и приехал отец в ноябре 1957 года после демобилизации. В июне 1959 года родился брат Юра.
Отец работал на лесозаводе. Скорее всего, перспектив будущего в Верхней Курье не было, поэтому семья решила уехать в Сибирь. Сначала отбыл отец, чтобы приготовить условия для нашего приезда: в июле 1961 года он снялся с воинского учёта в Мотовилихинском РВК, а 2 августа принят на учёт Утуликским сельсоветом Слюдянского района Иркутской области. В сентябре прибыли в строящийся Байкальск и мы с мамой и братом. Уголок в большой утеплённой армейской палатке уже поджидал нас. До несчастья, повернувшего всю нашу жизнь, оставалось всего несколько месяцев.
Из больницы отец присылал письма почти каждые два-три дня. Помню, как мы ждали их; мама читала их вслух – и слова словно прикасались к нашим головам отцовской рукой: «миленькие шумилятки мои»; Надюша и сынулечки», «самурайчики». Он рассказывал, как в полулежачем состоянии летел в Москву, как проходит время в палате на окраине Москвы, рядом с Тушинским аэродромом, где тренируются парашютисты; как тоскливо быть без нас и как он скучает. Когда посетители приходят к товарищам по палате, ему приходится уходить в курилку.
«…Лежу в кровати и отдаюсь воспоминаниям. Сейчас вот ты, Надюша, идёшь с работы в ясли за сыном. Потом везёшь его в саночках домой. День стоит весенний, тепло, он домой идти не хочет. Дальше от мыслей сжимает сердце. …А Вовулька наверняка учится хорошо и помогает маме. В какую смену он учится, ходит ли гулять? Катается ли на коньках, лыжах? Наверное, совсем большой стал? …Всё мне кажется, что вы так далеко теперь от меня, и придёт ли этот день..?»
«…Операцию каждый раз откладывают. Говорят: «Ты очень слабый». Правая почка у меня уже не функционирует, и очень болит. …Обо мне не беспокойтесь, всё будет хорошо. Держусь…». Последнее письмо датировано одиннадцатым апреля 1963 года.
Такая вот выходит история жизни отца. Уместившаяся на одну страничку. Мы с братом – это две нити, продолжающие его короткую жизнь.
А теперь о маме. Её девичья фамилия – Калмыкова. Как они, Калмыковы, оказались в Перми – неизвестно. Отец – Калмыков Александр Фёдорович – работал смолоду рабочим на заводе в Мотовилихе, потом стал начальником цеха. По воспоминаниям родственников, был спокойным, молчаливым, умным, много читал. При пожаре погибла жена от первого брака, остался сын – Анатолий, 1926 года рождения. Толя в конце войны был призван в армию, строил секретный завод в Пермской области, там заболел туберкулезом, от него и умер.
В конце 20-ых гг. ХХ века Александр Федорович Калмыков женился на Марии Никифоровне Ходыревой – из семьи коренных уральцев. У её отца было четверо детей, но отец умер от тифа, когда Маше было 7 лет. В конце концов в Верхней Курье остались только Мария и ее сестра Ольга. Ольга тоже вышла замуж, стала Афанасьевой, родила трех дочерей; жили они на следующей от нас линии. Я помню бабу Лёлю, деда Петю и своих тёток. Деда Петя воевал, и в ящике стола у них хранились его боевые медали и ордена, даже Орден Красной Звезды.
Внутренней жизнью в семье Александра и Марии Калмыковых управляла Мария. В доме всегда был порядок, хорошая атмосфера. Мария по характеру была веселой, с юмором, работящей, не терявшейся перед обстоятельствами. В семье, помимо Анатолия, росли еще трое детей: Надежда (2.09.1931 г.р.), Вера (15.05.1937 г.р.) и младший сын Володя. Их самостоятельная взрослость пришлась на 50-60-ые годы. Все они рано или поздно покинули Пермь. Отец, Александр Калмыков, умер от туберкулеза в 1956-ом. Вера Калмыкова рано вышла замуж за офицера Александрова Валерия; они постоянно переезжали с места на место, были в Польше, много лет прожили во Фрунзе (Киргизия), оттуда перебрались в г. Сортавала в Карелии; детей так и не завели . Владимир отслужил в армии, женился, имел двух сыновей – Виталия и Александра. На какое-то время все они уехали в Верхний Тагил Свердловской области. После смерти жены дядя Володя увез сыновей в Норильск, там они и осели.
Мама окончила сначала 7-летнюю школу, потом завершила среднее образование в вечерней школе. Работала машинисткой в Молотовском обкоме комсомола, затем в Университете марксизма-ленинизма ГК ВКП(б). Училась в «гидрометшколе» в Свердловской области – на станции Косулино. По распределению её направили в Нижнеудинский район Иркутской области – наблюдателем на гидрометеостанции в поселках Бугульдейка и Бирюса-Рудник (сентябрь 1952 – ноябрь 1954).
Что было дальше, уже известно: встреча с будущим мужем, рождение сыновей, возвращение в Пермь, совместный переезд семьи в Сибирь – на строительство нового города Байкальска и Байкальского целлюлозного завода (БЦЗ) ; несчастье, перевернувшее судьбу.
Мама у нас была весёлой, умной, энергичной. На работе – общительна, красива; дома – добра, внимательна. Настоящая русская женщина: стойкая, самоотверженная, любящая. Именно на таких женщинах держится страна. В маме была внутренняя врожденная мудрость. Она умела так попросить, что мы забывали о капризах и отказах; могла одним словом, просто тоном уговорить на любое дело, делать которое не хотелось. Она так гордилась нами, что мы волей-неволей не могли ее подвести. Замечала ростки нашего сознания, проявления наших интересов и будущей судьбы. Почти всё свободное время она проводила с нами, читала, учила незамысловатому быту. Однажды незаметно подсунула мне среди прочих книг в домашней библиотечке популярную брошюрку «Юноша превращается в мужчину», из которой, прочитав её как будто тайком, я многое узнал про себя. Она «случайно» раскладывала книги по дому, а мы, натыкаясь на них, надолго застывали над текстом и картинками; вовремя прочитали всю доступную юношескую литературу – русскую и зарубежную. Увлечение книгами вело дальше – к собраниям сочинений, которые к тому времени уже скопились дома, в том числе Флобера, Бальзака. До сих пор помню сюжет «Мадам Бовари» и некоторых других сложных – не детских – книг. Она выписывала для нас почти все выходившие тогда детские и юношеские журналы – от «Знание-сила» до «Вокруг света», от «Науки и жизни» до «Мурзилки». У нас в доме стояли все тома «Детской энциклопедии», и я со свойственной мне методичностью прочёл их все от первого до последнего. Потом, много лет спустя я прочёл всё собрание сочинений Ленина, чтобы понять время революции и саму фигуру вождя, а когда почувствовал вкус к литературному слову, – изучил от корки до корки несколько словарей.
Заметив мой интерес к общественной жизни, к английскому языку, мама выписала газету «Московские новости» на английском языке. Я стал самостоятельно совершенствоваться в английском, много читал и даже перевёл с английского языка большой рассказ, а мама перепечатала его в своем машбюро и показывала всем.
Мама была неистощима на выдумки и «изобретения». Еще когда мы жили в армейской палатке на площадке строительства Байкальского целлюлозного завода, она придумала, как побаловать нас оладьями. Муки не было, яиц не было – был тотальный дефицит. Толстые, с палец, макароны залила водой, макароны расползлись, превратились в кашу, а из этой каши получились отличные оладьи. Не могу забыть их до сих пор.
В марте 1965 года маму избрали депутатом горсовета; к тому моменту она уже занимала должность начальника Административно-хозяйственного отдела Дирекции БЦЗ. Людей к ней влекло; и подруг она заводила без труда и надолго. Шаманские: тётя Тося и дядя Витя. Сейчас они в Никополе. Тётя Нина Александрова, бойкая щебетунья, оставшаяся без мужа. Теперь снова замужем, а сына посадили – померкла, закрылась. В Зиме – Забродская тётя Аня. Раскатистый рокот. Гром. Ухватистая и шумная сибирячка.
Через несколько лет после смерти мужа Надежда Александровна повторно вышла замуж – за Аркадия Михайловича Уваровского, шофера БЦЗ; поменяла фамилию на Уваровская. В 1967 году (13 июня) родилась дочь Уваровская Ольга, моя сестра. В 1971 году все мы переехали в г. Зиму Иркутской области. Мне было 16 лет; Юре – 11.
3. ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ НА БАЙКАЛЕ
В 50-60-ые годы ХХ века страна ещё ощущала войну, Победу. Почти в каждой семье (родовых сообществах) были павшие и вернувшиеся, на виду лежали или сверкали ордена и медали, на улицах то и дело попадались безногие и безрукие послевоенные инвалиды. Молодёжь, строившая города и заводы, представляла собой следующее поколение, воспитанное на рассказах отцов и дедов о войне; она еще носила обноски, она воспринимала трудности, как само собой разумеющееся, она была устремлена в прекрасное будущее. Но будущее оказалось таким, каким оказалось.
В 1953 году умер Сталин, ему на смену пришел Хрущёв. В стране развернулась внутрипартийная борьба. Она была горячей, жестокой. Фактически речь шла об очередном направлении развития страны. В феврале 1956 года состоялся ХХ Съезд КПСС, который осудил «культ личности». Об этом много говорили, и отголоски разговоров оставались в наших детских головах. Был построен атомный ледокол «Ленин», запущен в космос первый советский спутник, доставлен вымпел на Луну, слетали на околоземную орбиту «Белка» и «Стрелка», отпраздновали всей страной и миром полет Гагарина. В 1961 году на XXII Съезде приняли Программу КПСС, в которой обещали построение вскорости бесклассового коммунистического общества. В октябре 1964 года Хрущёва сняли со всех постов за «субъективизм» и «волюнтаризм». Во главе КПСС встал Леонид Ильич Брежнев (бывший до этого Председателем Президиума Верховного Совета); правительство возглавил А.Н. Косыгин, начались экономические реформы.
Между СССР и Западом шла «холодная война», гонка вооружений. Тон задали США, продолжившие курс против нашей страны. Появилось ядерное оружие. Несмотря на разруху, доставшуюся от войны с фашисткой Европой, СССР старался не отставать от США в военном отношении. 1 мая 1960 года над нашей территорией сбили американский самолет-разведчик, пилот Пауэрс катапультировался, его поймали и посадили. В 1962 году случился Карибский кризис в отношениях с США, когда мы стояли на грани большой войны. Предъявил территориальные претензии Китай, в 1960-1962 годах начались конфликты на границе.
Вот в этом «бульоне» мы все и варились в те годы – и взрослые, и дети. Многое доходило до моего несформировавшегося сознания, откладывалось, а потом и предопределило образ мыслей и планы.
В сентябре 1962 года, почти через полтора года после полёта Гагарина, я стал первоклассником. К тому времени нашей семье, наконец, дали первую квартиру из двух небольших комнат – в двухподъездном деревянном доме на Советской улице.
Появились первые школьные и дворовые друзья. Среди них несколько девочек. С мальчишками, как и положено, строили «штабики», проказничали по дворам. Вместе делали уроки. Рядом с домом стояли сарайчики (их называли «стайками»), в которых хранилась разная утварь, а в подвалах – запасы из банок с вареньем. Напротив строилась новая школа, в которой мне предстояло учиться. Одноклассник с друзьями баловался отцовским ружьём, выстрелил в сторону товарища, а тот поднял руку. Пуля перебила руку, её ампутировали по локоть, и парень, вернувшись в школу, показывал всем новенький протез. Во дворе дома сосед рубил дрова на пенёчке, а его сын, Славка, из дурости резко поставил ногу на пенёк, думал, что успеет отдёрнуть. И отдёрнуть не успел, и отец не среагировал: отрубил сыну палец на ноге. Славка кричал, ругался матом, а отец, в испуге, прижимал его к себе – сам в столбняке, с вылезшими из орбит глазами…
Первый класс я начинал в бараке, где пока размещалась школа. Всё, как положено: был торжественный сбор, первый звонок, маленькая первоклассница с большим белым бантом держит колокольчик над головой, учительница – Гречина Елена Ивановна, с добрыми морщинками у глаз, рядом – мама. Школьники, словно баранчики, в одинаковых школьных серых костюмах, с одинаковыми ранцами, в которых лежал «Подарок первокласснику». С букетами. Ряды гудят, шевелятся.
- Здравствуйте, дети. Я буду учить вас читать и писать. А теперь давайте познакомимся.
Отца ненадолго отпустили из больницы домой. К его возвращению мы поменялись квартирами: со второго этажа переехали на первый, чтобы папе было легче подниматься. Он почти не ходил. Это были последние недели, когда мы жили вместе. В декабре отца увезли на операцию, а потом мы «встретились» только на Иркутском кладбище Марата.
Брата водили в детский сад. Уроки я делал самостоятельно, горбился подолгу, пыхтел, старался, переживал, когда не получалось; злился, бегал за помощью к своей короткой приятельнице Людке Квашниной, пучеглазой, похожей на лягушонка девчонке.
- Людка, ты примеры решила? Что-то у меня не получается…
Их было три подружки, смешливые, хохотуньи: Людка, востробровая Катя Коробкова и прочная, крепкая Ирка Матюшонок. Они поджидали меня на улице, вызывали гулять со двора в окно, а то принимались, словно в шутку, дурачась, обнимать и целовать, а я стыдился, закрывался от них руками, прятался и жаловался маме: «Мама, ну чего они лезут!?»
- Тётя Надя, отпустите его с нами на улицу, – вваливаясь в квартиру, хором просили они маму. – Мы его очень любим.
Где-то неподалёку, тоже на Советской, жил мой новый друг Олег Володин, суровый и крутой норовом. Со многими одноклассниками я проучился долгие годы, и много чего интересного мог бы про них рассказать, да не всё можно доверить дневнику. Из девчонок в начальной школе вспоминаю Галю Петько, через год к нам пришла красавица Наташа Филиппова.
От школы нас впервые сводили в кино – на «Дети капитана Гранта». Был очарован видами и музыкой, сюжетом, образами, игрой мальчика – сына капитана Гранта. Выйдя из кинотеатра, тут же пошел на фильм снова, и опять просмотрел его на одном дыхании.
Мы – поколение пятидесятников-шестидесятников. То, что происходило в наших умах, потом сказалось на судьбе страны. Пока улавливали лишь обрывки фраз, отдельные сообщения, споры взрослых, затем добрались до текстов, документов. Собственное «Я» стало увязываться с историей государства и народа. В каком обществе мы живём? Что происходит в мире? Эти и похожие вопросы откладывались в голове. Ответы искал по мере взросления.
* * *
Из «Материалов XXII съезда КПСС»
«…После разоблачения матёрого врага и авантюриста Берия, в результате тщательного анализа и глубокого изучения ряда документов перед центральным комитетом во всей полноте раскрылись факты грубейших нарушений социалистической законности, злоупотребления властью, факты произвола и репрессий против многих честных людей, в том числе против видных деятелей партии и государства...»
* * *
Вместе с этими сообщениями и документами просыпался интерес к истории, политике, международным делам. В голове ученика начальной школы шли невидимые глазу мыслительные процессы, определившие его судьбу.
А внешне всё было обычно, рутинно. Мама работала начальником машбюро БЦЗ. После школы я часто приходил к ней делать уроки, садился на неуклюжий маленький столик, покрытый мутным от пыли и потёков канцелярского клея стеклом, делал несколько домашних заданий в печатающей трескотне машинок, среди ахов и охов молоденьких машинисток. Мама водила меня в столовую неподалёку – к котлетам с макаронами. Устав от шума, оставлял маме, которую вызвали к начальству, короткую записку: «Мама! Я пашёл домой делать уроки по арефметике».
Какое-то время ходил в радиотехнический кружок, выучил азбуку Морзе, передавали на ней сообщения друг другу на скорость. Но быстро наскучило.
Байкальск разрастался на глазах. Строительство города велось в трёх очагах, позднее они стали тремя автономными районами: Посёлок, Третий квартал и Южный. Посёлок – это старая часть города: бараки, домики из деревянных щитов, двухподъездные дома о двух этажах; всё из дерева, всё – быстрочернеющее, приземистое. По праздникам работяги устраивали гулянки во дворах, иногда с драками в завершение; в рабочие дни – кудахтанье кур да голодное хрюканье из сарайчиков, плащаницы плоховыстиранных и заношенных штанов и рубашек на сушильных верёвках. Рядом – стадион, где играли в футбол летом и катались на коньках зимой. Там собиралось местное хулиганьё и часто шли стенка на стенку. Там я впервые получил свинчаткой в глаз.
Третий квартал – привилегированный район города: здесь, в трёхэтажных кирпичных домах за рекой Харлахтой, обосновались работники Управления завода, дирекции, интеллигенция города. Тут были лучшие магазины, силами зэков возводились детские сад-ясли.
Разместившийся на горе Южный – район смешанный: для городского начальства – 4-этажные блочные дома; для людей помельче – 2-этажные деревянные. Дальше вверх поднималась гора, наполовину лысая, наполовину заросшая редкими деревьями. Эту гору мы с пацанами как-то подожгли; сухой травостой вспыхнул мгновенно, и гора горела три дня, а мы прятались от взрослых.
После смерти отца мы сильно бедствовали, жить стало ещё труднее. Через два года в нашей семье появился отчим – дядя Аркаша. Настоящий сибиряк, родом с Лены, из деревни Козлово. Он держал ровные, дружественные отношения с окружающими. Любую конфликтность старался переводить в шутку. Не пил, хотя был обычным работягой. Но работягой совестливым, трудолюбивым, ответственным. Никогда не выражался по-матерному. В нём от природы – а может быть, от деревенского происхождения – была заложена моральность, способность к общежитию. Он был никакого образования, но внутри хранил естественные природные устои, свойственные мудрому от рождения человеку. Его уважали, регулярно премировали и награждали. На стройке он возил начальство, которое ценило его за исполнительность, предусмотрительность, осторожность. Так на шоферском деле и дошёл до пенсии.
На летние каникулы 1965 года нас с братом привезли в Пермь к бабе Маничке. Стояло чудное лето. Мы бегали по Курье – по тёплому песку улиц (они в Курье называются «линиями»), под шапками сосновых островков, плотно закрывавших посёлок в благодатной тени. На маленький уютный рыночек под навесом, на берег реки; там стоял магазин, с крыльца которого открывался великолепный вид на Каму. В магазине продавцом работала сестра бабы Манички – баба Лёля (Ольга Никифоровна). Когда мы прибегали к ней, она давала нам по паре конфет из коробок, стоявших у прилавка, и это было настоящее детское счастье. Внизу, спустившись с обрывистого берега, мы попадали на роскошный песчаный пляж, где, накупавшись в Каме, отогревались в горячем песке.
Несколько раз мы с кем-то из взрослых съездили на речном трамвайчике на «ту сторону» – в район Перми – Мотовилиху. Первый крупный город, который мы видели. Где всё было большим, бесконечным, каменным, высоким. Мир раздвигал горизонты. Это – больше, чем бабушкин огород, в котором мы очень хорошо ориентировались: знали, где и что на какой грядке, на каком кустике, знали каждую дощечку, каждый уголочек. Однажды баба Маничка нашла голубя с подбитым крылом, а он у нас умер. Мы его торжественно похоронили; стенки ямы обложили деревянными плашечками, как подобие гроба. Там, в секретном месте, он и лежит.
Приезжал за нами дядя Аркаша. Мы скучали по нему, ждали его приезда. Я чувствовал, что должен назвать его папой, что этого от меня ждут. Встречать дядю Аркашу на вокзал поехали все. Поезд, зашипев, остановился, среди приехавших пассажиров мелькнуло лицо дяди Аркаши.
- Папа! – закричал я. – Мы зде-е-есь! – и замахал рукой.
В 1966 году у мамы родился мальчик и через несколько дней умер. Успели назвать Андреем. В 1967 году родилась Ольгуня, сестрёнка.
Прошли месяцы, годы: пятый, шестой, седьмой, восьмой класс… Нам кажется (где-то читал такой афоризм), уходит время, на самом деле – уходим мы. Не сразу замечается скоротечность жизни. Люди смеются, ходят на работу, ругаются, падают и ломают ноги-руки, счастливо живут в семье, переживают неурядицы и несчастья, взлетают, но вот вдруг хватится человек, а полжизни уже нет, прошла… Куда? Что это было? Что будет дальше? С чем ты подойдёшь к «точке невозврата»? Подобные размышления посетили меня очень рано. Так и не знаю, все ли дети думают так же в раннем возрасте? Может, не думают, а интуитивно чувствуют? Дети, оказывается, очень мудрые; они гораздо старше, чем кажутся.
А назавтра – всё, вроде, по-старому, опять повседневная рутина, и колесо крутится. Но это видимость; что-то надломилось, треснуло, в глазах замелькали новые краски: задумчивость, озабоченность, беспокойство, неудовлетворённость. Чем прекрасно детство – такой настрой ненадолго; живи сегодняшним днём.
1968 год: переходный возраст. Мы к этому времени уже переехали с улицы Советской на Третий квартал (улица Гагарина) – в трёхкомнатную квартиру кирпичного двухподъездного дома № 9. В соседних домах жили друзья и враги. Началась пронизывающая каждый день бесконечная игра – противостояние двух враждующих группировок. Одна – шумная, многолюдная – под управлением Серёги Рипоненкова, по прозвищу Соломон . Другая – спокойная и твёрдая – наша; у нас все сферы управления были коллективными и демократичными. Ядро составляли несколько неразлучных друзей – Витька Мартусин, Вовка Васильев (мы звали его Василёк) и я.
С Витькой я познакомился, когда, возвращаясь однажды большой ватагой домой из школы в Посёлке, мы задирали девчонок – одноклассниц. Мы с ним сразу отличили друг друга. Он чем-то походил на меня, только был более отвязным, более коммуникабельным.
Обе группировки ходили по улицам только коллективно, в полном составе. Отбившийся рисковал попасть в лапы противника. Отношения накалялись с каждый днём. Штаб Соломона находился в шалаше у реки Солзан. Мы собирались в лесочке недалеко от огромной водотводной канавы, которая шла от Третьего квартала к Байкалу, у костра. Там мы с суровым лицами планировали «операции», засиживаясь до ночи. Метрах в ста в глубине леса оборудовали спортивно-тренировочную площадку, чтобы тренироваться. Сделали шведскую стенку, турник, бревно, было поле для метания гранаты, пень, на который набрасывали лассо и по которому стреляли из воздушки. Экспериментировали: притащили откуда-то противопожарный баллон, сунули в костёр, попрятались в корягах. Баллон взорвался, взлетел на десяток метров, раскидал костёр, зато разговоров было..! Тут же отливали свинчатки. Повсюду валялись бобины с толстым кабелем, провода обёрнуты в свинцовый кожух. Свинец мы отламывали кусками, складывали в банку, банку – на костёр, через несколько минут свинец становился жидким. Переливали его в вырезанную в дереве формочку, заготовку обтачивали – и получалась свинчатка. С такой свинчаткой сила удара утраивалась. Через месяц пришёл неизвестный мужик и все наши сооружения порубил топором.
Домой я приходил возбужденным, с бьющимся сердцем, как индеец, добывший пару скальпов. Хотелось действий… Или наоборот: хотелось остаться одному, переварить события, взаимоотношения, уложить их в систему, понять их внутреннюю сущность. Не нужен был никто. Хотелось думать, писать. Завёл дневник – отрывочный, корявый. Потянуло на стихи – сказались мамины чтения. Жажда красоты вела к стихотворчеству. Вот как я в 13 лет описал один из наших вечеров:
Ох, и прекрасный был вечер вчера:
Росинки в траве, как улитки…
Долго сидели мы у костра
И… лили свинцовые слитки.
(23.3.1968)
Производство свинчаток было только частью нашего замысла. На следующий день мы купили по куску чёрного сатина. Мне пришлось долго уговаривать маму, чтобы она сшила мне из него маску-капюшон по образцу куклуксклановских балахонов с узкими прорезями для глаз, с острой макушкой. В дневнике этот этап отражен следующим образом:
Пора принимать энергичные меры:
Соломон обнаглел до предела,
Его молодцы все – без страха и веры;
Я думаю, нам пора в дело.
С Витькой сегодня сделали маски
С широкими прорезями для глаз;
Завтра добудем где-нибудь каски .
Короче, будет весёленький час.
(31.3.1968)
Наконец, всё было готово.
- Значит так, - развивал план Витька Мартусин, – выманиваем Соломона из квартиры, хватаем, оттащим к скамейке и дадим как следует… Может, снять штаны и розгами?
- Но как ты его вызовешь?
- Напишем записку… Будто его кто-то из своих зовёт.
Однако затея с запиской не удалась. Соломон раскусил хитрость – не вышел. Витька сплюнул от злости.
- А давай попробуем Шпулю вызвать..!?
Шпуля (Сашка Банщиков) – второй человек в команде Соломона. Пошли в дом, где живёт Шпуля. Встали у дверей подъезда. Послали парня с запиской, что его ждёт Соломон: «Выходи срочно, очень нужно». Дверь подъезда отворилась, появилась плотная фигура Шпули. Мы навалились на него, улюлюкая под масками и тыча в бока кулаками с зажатыми свинчатками .
После расправы над Соломоновым клевретом его бойцы нас стали обходить, а мы поостыли… Искать тайники друг друга, выслеживать, рыть землянки – надоело. Но весна и переходный возраст сказывались: бросало из одного приключения в другое. Придумали такую штуку: проходя мимо Байкальска, тяжёлые поезда снижают скорость до скорости бега, на последнем вагоне каждого состава обязательно висит фонарь; днём он не горит, но всё равно он есть. Мы заскакивали на площадку последнего вагона, чтобы стырить такой фонарь. Нужен-то нам был даже не сам фонарь, а цветные стёкла в нём. Эти стёкла, добавив к ним пачки чая, пацаны обменивали у зэков на настоящие ножи или другие интересные штучки. А зэки из цветных стёкол, обтачивая их, делали невиданные наборные ручки у ножей. Разновидностью забав на железной дороге было катание на вагонах. А ещё подкладывали на рельсы гвозди, колёса состава превращали их в плоские железяки, которые тоже можно было обточить в нечто, похожее на нож, угрожающее и опасное. Наверное, так развлекаются подростки маленьких городков до сих пор. А родители и не знают об этом.
Школьные занятия отошли на второй план. Тянуло к необыкновенному, удивительному. Выйти за пределы рутины, обычности, устоев. Взяли и открыли окно в классе, стали прыгать через него на снег. Поставили нам всем по «единице» за поведение.
Играли с Витькой Мартусиным в разведчиков. Изображали из себя Штирлицев, оставляли шифровки, бегали по тёмному лесу с фонариком. Забирались на чердаки и оттуда сигналили чёрт знает кому – передавали разведсообщения. Встретившись как разведчик с контрразведчиком, мы шагали, заложив руки в кожаных перчатках за спину, и важно беседовали. Наверное, из нас хорошие артисты получились бы: мы жили своими ролями!
Нашли среди гаражей заброшенную будку, назвали её «резиденцией», привели в порядок, навесили замок, пристроили крышу, залили скаты смолой, покрасили пол, обклеили газетами стены. На чердаке соорудили комнатку для собраний. Очень гордились своим детищем. Мы с Витькой пахали, Василёк отлынивал от работы, хандрил. Я со злости помял его. Разозлился сильно. Заметил это в себе: терплю, терплю, но потом неконтролируемая ярость вырывается, и она сильнее меня; я не могу управлять ею, часто не помню даже, что говорю и делаю.
Василёк убежал. А мы с Витькой начали держать «совет». Решили подзаработать: собирать бутылки, сдавать их – вот и деньги. Купить ласты, маску для плавания, трубку дыхательную – по сто бутылок на каждый комплект. Летом будем плавать. Оборудовали в прилегающем лесочке несколько тайников, прятали там найденные бутылки. Василёк присоединился к плану. Бутылки – это Клондайк. К лету у каждого из нас было по набору для плавания.
Однажды нашли нераспечатанную бутылку спирта. Какой бедолага потерял её? Тут же решили устроить ночёвку в лесу. Нашли палатку, котелок, захватили еды, лимонада – разбавить спирт. Устроились за гаражами в лесу. Жарили на костре хлеб с колбасой, пили разбавленный спирт, смотрели на черное, в звёздах, небо. Восхитительное состояние полёта и гармонии. Затем полная отключка. Я то мёрз («хол-л-лодно, хол-лл-лодно, з-за-мм-мёрз») – и меня пододвигали к костру; то бросало в жар – и меня отодвигали от костра. Ночь прошла, утро прошло, к обеду я очнулся, меня шатало, рвало, голова раскалывалась. Таким я и заявился домой. Мама всплеснула руками, подставила мою голову под холодную воду – стало лучше, уложила в постель. Сутки я не мог ни есть, ни подняться. Так я познакомился с алкоголем. И понял: водку мой организм не принимает. Перед мамой было очень стыдно, неделю не мог в глаза смотреть.
Неудачный, слава Богу, опыт вышел и с табаком. От предприятия с бутылками завелись деньги. Купил втайне в охотничьем магазине замечательную курительную трубку, которая мне понравилась своей формой, из рук не хотелось выпускать. Пачку табака к ней. Сразу же, спрятавшись, набил табаком, закурил – гадость невообразимая! И больше не курил никогда. А трубку несколько лет прятал и перепрятывал (жалко было просто избавиться), но в конце концов выбросил. Наверное, всё это и имеют в виду, когда говорят: в тихом омуте черти водятся…
Большинство моих одноклассников и ребят из параллельных классов обитало здесь же, на Третьем квартале: Витька Мартусин, Василёк, Наташка Филиппова, Вовка Гребёнкин (по прозвищу «Гвоздь»), Лёвка Чекулаев, Люба Выскребенцева. Мы были соседями и друзьями. По вечерам собирались на скамеечках у подъездов или поодаль, Витька играл на гитаре, болтали до полуночи, мечтали, скучали, откровенничали и скрытничали, делились новостями и сплетнями. Ходили друг к другу на дни рождения и вечеринки. Завязывалась первая любовь. Записочки, признания. Благословенные времена! Выпендриваясь перед девчонками, в начале мая, когда еще на берегу не растаяли льдины, искупались в Байкале. И я попал в больницу с воспалением лёгких.
После того, как получил на стадионе свинчаткой в глаз, ходил с огромным, на пол-лица, синяком. Подумал: ну, нет, так не пойдёт. Решил качаться. Захотел стать красивым. Составил расписание режима дня, бегал по утрам. Записался в секцию бокса и поучаствовал в нескольких соревнованиях и боях. Правда, быстро понял: вышибут все мозги, такой спорт не для меня. Перешёл на бег на длинные дистанции – на выносливость; один раз пробежал с небольшой группой от Байкальска до Утулика, а это 30 километров. Купил гантели и по рекомендованной системе делал упражнения, вырабатывая рельеф мышц плечевого пояса, живота, спины.
Одиннадцатого августа 1968 года, на День строителя, сидя в резиденции, впервые заговорили о девочках. Витька уже вовсю дружил с Любой Выскребенцевой. Лёвка Чекулаев признался, что ему нравится Наташка Лукьянцева. Мне тогда нравилась Наташа Филиппова – своим приятным кукольным лобиком, тонкими чёрными бровями и неловкими косичками. Позднее я понял, насколько она пуста и неинтересна.
Годы и события перемешаны в один большой и туманный вихрь, в гигантскую картину, края которой неясны, недорисованы или пропали. Здесь и смерть бабы Манички в 1969 году (мама улетела в Пермь), майский поход в горы вверх по течению Солзана, пребывание летом в пионерлагере, игра «Зарница», где я командовал батальоном, поездки, экскурсии. Съездили в поход на Аршан, расположились в палатках на ночёвку, а ночью на наш лагерь напали буряты, пришлось «отстреливаться» стартовыми пистолетами. События, события… Детство уходило. Взрослость пробивалась с муками.
1970-1971 гг. – восьмой и девятый классы Байкальской школы № 10. Годы становления характера, судьбы, взглядов. Переходный возраст уступал место юношеским устремлениям, метаниям, поискам, трудной и мучительной работе Души. Я по-прежнему вёл дневник, много читал: прочёл всё, что издавалось в Советском Союзе, – всю детскую и юношескую литературу (от Джека Лондона до Александра Беляева), всю русскую классику, какие-то несложные книжки на английском языке. Внимательно изучил Библию, пристрастился к афоризмам. Поучил латынь. Помню, как на классном часе меня назвали Лениным: «Он – как Ленин». Я следил за поэтами, имена которых звучали по всему Союзу. Кумиром был наш «земляк» - Евгений Евтушенко. Я любил и люблю Маяковского. Сам писал и пишу стихи: хорошее занятие для ума, способ самовыражения, литературно-словесной тренировки. Конечно, это – не шедевры, в них сильно чужое влияние. Вот одно из первых моих («программных») стихотворений, отражающих состояние 14-летнего подростка, размышляющего о себе и мире.
С тоской смотрю на жизнь:
В чём заключается веленье
И цель бессмысленного бытия?
Существовать – всё ль назначенье?
Нет, я не хочу ни высоты, ни славы,
Сквозь чёрную тропу другая вьётся нить.
И с прежнею тоской смотрю я на забавы,
А цель моя: уйдя – остаться жить.
16.4.1968
Экзамены за 8-й класс я сдал на «отлично», лучший результат в классе. В это время что-то случилось в нашей дружеской среде, наметился разлом, отчуждение. Каждый вёл свою партию. Мне было лучше одному. Я – человек одиночества и навсегда им останусь. Даже в коллективе, среди друзей, в компании, – веселясь или будучи серьёзными, – я не только со всеми, я всегда и один. Будто стеной отгорожен. Если судить по Достоевскому, это свойственно всем. Только почему я не замечаю этого в других?
Я продолжал следить за обстановкой в стране и международными делами. Не укрылись от сознания и индо-пакистанский инцидент (1965), и нападение китайцев на наших пограничников на острове Даманском (март 1969). В шестом классе узнал про МГИМО и решил, что буду учиться там. В школу пришли социологи, раздали анкеты, один из вопросов: «Куда вы собираетесь поступать после школы». Я написал: «В МГИМО». Социологи понимающе пожали плечами и посмеялись. Но я с каждым годом твердел в своём выборе.
Я старался быть примерным учеником, сыном и братом. По праздникам мы всей семьёй садились «лепить пельмени». Мой стол и окружающее пространство всегда находились в определенном порядке; системная организация свойственна мне. Вся одежда всегда была поглажена и аккуратно сложена, книги на полках и на столе выровнены. Эдакая немецкая педантичность. Любая вещь должна находиться в пределах моего контроля и моментально достижима. Если я не могу что-то найти, – это непорядок и, значит, надо всё уложить по-новому, так, чтобы вещь была в поле зрения. Тратить время на поиски чего-то нужного – это всё равно что тратить жизнь впустую. Трата жизни впустую – вот чего я всегда боялся, сначала неосознанно, а потом – осознанно. А с другой стороны, пробивалось другое убеждение: если хочешь «уйдя – остаться жить», надо постоянно чем-то жертвовать. Временем, вещами, деньгами, здоровьем, поворотами судьбы и карьеры, частью жизни, наконец (а может, и жизнью в целом). Жертвовать в пользу всех, кто дорог, кто рядом. То, чем пожертвуешь, то и останется жить. Тема смерти, тема краткости и трагедийности жизни самой по себе оставалась во мне.
Из юношеских дневников
Осень 1969 г. Байкальск.
Октябрь – это прекрасная пора. Это тихий шёпот падающих листьев, это мягкая и приятная грусть, разлитая в воздухе, это пора дней рождения: 5 октября – у меня, 12-ого – у Мартусина, потом у Вовки Гребёнкина, 26-ого – у Любы Выскребенцевой. Танцы, компании.
В школу мы отправляемся всей толпой, уединяются только Витька с Любой: у них роман. Вечером теперь некогда собираться, много приходится работать; всё-таки уже восьмой класс… Занимаюсь, читаю, пишу. За лето я самостоятельно прошёл несколько учебников. Теперь мне это здорово помогает: больше свободного времени, а значит можно посвятить его самообразованию, думам. Сие ведь тоже необходимо.
Интересно, кем же я буду? Дипломатом? Журналистом? Юристом? А может быть, всеми сразу? Ну – дипломат; звучит, конечно, красиво, романтично, а как оно на самом-то деле – один бог знает. Впрочем, поеду поступать – посмотрю, только надо навести кое-какие справки.
Март 1970 г. Байкальск.
Я замечаю то, чего мои сверстники не замечают, умею тоньше чувствовать и ставить себя на место других (это называется «эмпатией»). Другие – не умеют. Мне не нравится то, что нравится большинству. И потом: у меня сильная воля. Чего бы я ни захотел достигнуть, кем бы ни захотел стать, я бы достиг и стал бы. Я верю в себя. Только где-то в душе угнетает мысль, что во мне ничего талантливого и интересного по-настоящему, что я просто посредственная личность, коею быть мне противно.
Вот у Достоевского: «Ограниченному «обыкновенному» человеку нет, например, ничего легче, как вообразить себя человеком необыкновенным и оригинальным и усладиться тем без колебаний». «Умный «обыкновенный» человек даже если б и воображал себя мимоходом (а пожалуй, и во всю свою жизнь) человеком гениальным и оригинальнейшим, тем не менее сохраняет в сердце своём червячка сомнения, который доводит его до того, что умный человек кончает иногда совершенным отчаянием; если же и покоряется, то уже совершенно отравившись вогнанным внутрь тщеславием» . Не про меня ли это?
* * *
Март 1970-ого ознаменовался новыми демонстрациями contra bonos mores . Началась «утуликская эпопея». Заводилой был Серёга Бабушкин, или «Старый», – дебоширный здоровяк, страдающий падучей. Эпилептические припадки начинались у него неожиданно: глаза вдруг выскакивали из орбит, наливались кровью, он багровел от удушья, медленно поднимался и начинал рычать, разворачивая парты и обдавая всех пеной. При особенно сильных припадках лежал на полу без движения. Мы бросались держать его – по двое-трое на каждую руку, старались повернуть, как нас учили, вниз лицом; а когда он переставал двигаться, принимались откачивать.
Собирались в Утулике, в пустой избе одноклассницы. Ездили туда электричкой. Это были типичные молодежные вечеринки – с разговорами обо всём, танцами, признаниями, игрой в бутылочку и прочими шалостями. Начинающий ловелас Витька Мартусин удалился в темень соседней комнаты с кучерявой девицей. Валерка Бушмакин обхаживал Зойку. Кто-то обнимался по углам. Остальные столбиками перемещались в медленном танце. Меня от коллективного веселья сразу бросает в стопор; мне становится грустно, одиноко – и я всегда ухожу первым. А потом и приходить перестал. Как-то всё искусственно, ненастояще, дешёвка…
Из юношеских дневников
лето 1970 г. Байкальск.
На меня неожиданно свалилось признание Наташки Ушениной, высокой, рыжей-прерыжей девчонки, веснушчатой до такой степени, что вся она представлялась одной большой веснушкой, да вдобавок старше меня на три года, уже совсем взрослой. Она прислала записку: «Вовочка, ты мне очень нравишься. Давай с тобой дружить…Не так, как со всеми. Ты меня понимаешь?». Вот, думаю, не было печали. Если наши с ней отношения были ровными, лёгкими, дружескими, как и с Ольгой Сарапуловой, её подругой: я ведь даже не подозревал о такой симпатии ко мне, – то теперь, после этих слов, я стал чувствовать себя в Наташином присутствии скованно и натянуто, избегал оставаться с ней наедине, сопровождать по дороге в школу. Я не знал, как себя вести, что говорить. Она что-то ждала, каких-то действий, что ли. Но нет, это не то. Да и записками дружбу не предлагают.
Все девочки в моём окружении кажутся мне слишком обычными. Не знаю, как выразиться: простыми? неинтересными? Не те слова… Мне кажется, я мог бы обратить внимание на девушку, если совпадут «душевные колебания». Как будто я нажимаю одну клавишу на пианино, а она нажимает другую – и обязательно правильную. Чтобы вышла мелодия. «Моя девушка» должна понимать меня без слов, и я должен понимать её без слов. Для этого надо быть на одной волне. Возможно ли вообще такое?
лето 1970 г. Байкальск.
Работаю на БИО – базе импортного оборудования: хотел заработать, купить ружьё. Нас эксплуатируют на складах, посылают разгружать вагоны с кирпичами. В обед бегаем купаться в Байкале. Теперь ясно, что деньги придётся отдать маме: с финансами дома туго; отец уже несколько месяцев живёт и работает в Зиме, зарабатывает квартиру, готовит наш переезд.
* * *
Семья стояла на пороге нового переезда. В Зиму. На станцию Зима. А ружьё я так и не купил. В те годы в Зиме, на больших соляных залежах, разворачивалось крупное строительство химического комбината. Велось оно, как всякое строительство, долго и неорганизованно. В Директивах XXIV съезда КПСС, проходившего в марте-апреле 1971 года, было записано: «…Ускорить строительство Зиминского электрохимического комбината» . Как бы не так!
Я продолжал самостоятельно готовиться к поступлению в МГИМО – на Международно-правовой факультет. Чтобы стать юристом-международником. Однажды, вернувшись из школы, достал из почтового ящика долгожданный конверт из Москвы. С правилами приёма. Выяснилось, что документы подаются до 30 июня, экзамены идут 5-17 июля, но главное – к документам следует приложить рекомендацию Обкома партии. А как же я её возьму?
Из юношеских дневников
начало 1971 г. Байкальск.
Жребий брошен. Alea jacta est. Назад пути нет. Что же меня там ждёт? Как всё обернётся? Заглянуть бы вперёд. Судорожное нетерпение сидит глубоко, и я цепенею от высоты, которую себе поставил. Я должен это сделать! Я всё равно поступлю ! Может, быть не с первого раза… А пока – ждать и готовиться…
19 апреля 1971 г. Байкальск.
В начале учебного года в школе объявили соревнование между восьмыми, девятыми и десятыми классами по всем параметрам – от успеваемости до количества сданной макулатуры. За первое место обещали поездку в Москву, за второе – круиз по Байкалу на теплоходе «Комсомолец», за третье – поход в Листвянку. Мы, вроде, реально оценивая ситуацию, примеривались на Листвянку. Уговаривали себя: там хорошо, места – красивые. Читал у Чехова: «Берега высокие, крутые, каменистые, лесистые; направо и налево видны мысы, которые вдаются в море вроде Аю-Дага или Феодосийского Тохтебеля. Похоже на Крым. Станция Лиственичная расположена у самой воды и поразительно похожа на Ялту; будь дома белые, совсем была бы Ялта. Только на горах нет построек, так как горы слишком отвесны и строиться на них нельзя» .
Наш 9 «Б» - из категории «бэшников», известных вольными нравами, но вдруг встряхнулись чего-то. Как-то получилось к концу года, что картина соревнования изменяется в нашу пользу, мы засуетились, заволновались и без удержу полезли в передовики, попёрла инициатива.
Вчера в стране состоялся коммунистический субботник. Мы проявили недетскую деловитость – пошли тоже. Лишний шанс проявить себя и преумножить нашу славу. Собирали металлолом – зачтётся по одному из параметров соревнования.
Теперь вне школы редко собираемся всем классом, а так хорошо – шагать по тёплому асфальту, вдыхать пахнущий рыбой байкальский воздух. Рядом вышагивает здоровощёкий Худорожков, как всегда довольный собой. Мартусин бегает от одной группки к другой, чтобы взять под руку кого-нибудь из девчонок.
Готовимся к турслёту. Вечером в который раз 6-километровый забег – бегаем до дач на Бабхе и обратно. Там и наша дача, где мы с братом провели много времени, в основном поедая клубнику с наших грядок. В программе тренировок – хождение по азимуту, канат. Трудимся на тренировках – надеемся на превосходство в бою.
На днях ближе к концу забега, когда дышать уже трудно, лёгкие сипят, как дырявые мехи, ноги только чудом поднимаются и опускаются – словно на ржавом заводе, с перебоями, встретились глазами с Наташей Филипповой. Она полусидела на земле, откинувшись на дорожный столб, на побледневшем лице выступили капли пота. Нам запрещают останавливаться, мы пробежали мимо. Кто-то, чтобы облегчить друг другу последние метры, держался за руки парами. Наташу увозила машина скорой помощи. После финиша мы пошли в больницу. Наташа, всё еще бледная, спускалась навстречу. Обошлось…
2 мая 1971 г. Байкальск.
Освобождаюсь от зажатости и застенчивости. Наверное, в предчувствии скорого отъезда. Говорят: «Перестаём тебя узнавать». Идё
|
Ваши комментарии
|
Чат
Опросы
Музыка
Треки
НеForМат
Академия
Целит
Юрпомощь
О сервере
О проекте
Юмор
Работа
О нас
Earn&Play
Для контактов
skype:noo.inc
|
